Хм.
Обычно, если я и высовываю здесь какие-то свои критические переосмысления – то, как правило, по произведениям особого толка. С ними можно играться, смакуя философские наслоения или иронизировать, их не находя. Но в данный момент я вижу смысл рассказать о самой обычной истории. Грустной истории, получившей название Moon Child. Обычной, если не брать во внимание то, что ее главные герои – вампиры. Но, если задуматься, в этом тоже нет ничего необычного.
Все дело в том, что они ведут себя как люди. Импульсивно, нелогично, временами неожиданно нежно.



Но начнем с начала. Что же подвигло Камуи, весьма критично относящегося к выбору художественных фильмов и вообще любой визуальной и аудиальной информации, засесть за просмотр такого с виду незатейливого в сюжетном отношении кино. Актеры? О, да. Не буду слишком распространяться про свое отношение к прелестноликому любимцу всея Японии Камуи Гакту, ибо оно все сложноописуемо, да и Хайда мы любим еще с того динамичненького опенинга к «Алхимику». Быть непредвзятым в такой ситуации сложно, поскольку невозможно адекватно оценивать того, кто уже имеет у тебя сто пятьдесят процентов преимущества, но я все же попытаюсь затронуть и те моменты, о которых придется высказаться саркастично.

Много букв, много приятственных лиц, легкие спойлеры плюс немного своего творчества. Ведь Moon Сhild, как любая простая история, очень наивен. Как, в общем-то, любые фильмы, где кладут плохих дядек одним-ударом-левой-ноги-с-разворота. Не могу сказать, что сцены боя мне не понравились совсем – они изрядно разбавлялись неплохим юмором, да и Гакт с магнумами радовал, по крайней мере, эстетически, но все равно, нарочитая пафосность, слоу-мув уворачивание от пуль и драматическое размахивание плащом заставляли меня улыбаться, но, к сожалению, снисходительно.



Но какая к черту разница, какие там были замесы и по поводу чего. Ведь самое главное во всех простых историях – это чувства. Не рискну назвать их любовью, поскольку это слово имеет очень сильную коннотацию. Однако, взаимоотношения человека и вампира имеют массу интересных оттенков, особенно в свете того, что модель «хищник – жертва»может быть представлена действительно очень красиво. В сущности, она встречалась много где и в разных вариациях: палач – жертва, охотник – добыча, монстр и человек. Но ближе всего к изначальному конфликту сюжет милейшего аниме для детишек Stormy Night. Навели меня на такие ассоциации именно пищевые параллели: в центре этого аниме проблема дружбы между волком и ягненком, причем волк, питая к ягненку самые теплые дружеские чувства, все время впадает в состояние когнитивного диссонанса, когда инстинкты хищника и чувство голода берут верх над сознанием. Правда, в итоге все заканчивается миром-дружбой-жвачкой, никто никого не съел (Пока? Буагага!) и даже не понадкусывал.

Вот и отношения между человеком Шо и вампиром Кеем имеют этот очаровательный опасный подтекст. Теоретически, ложась спать рядом с вампиром, ты рискуешь не проснуться. Практически – он самое близкое тебе существо на земле. Дилемма? Да нет. Твой друг может питаться много кем, и вероятность того, что однажды он предпочтет убить именно тебя, в сущности, мала.

     

Как вампир видит эти отношения? Само собой, не без своих заморочек. Можно любить кого угодно, но рано или поздно они все умрут. Не самая веселая перспектива. Жизнь начинает приобретать темные, мрачные оттенки. Ведь можно делать все, что угодно: пить кровь, пытаться не пить ее, влюблять в себя немых девушек-художниц и закусывать на их глазах очередных полутрупом, сидеть в тюрьме, сбегать из тюрьмы – нет какой-то конечной точки, которая ознаменует конец твоего пути. Словно ты ешь, чтобы жить, и живешь, чтобы есть. Пожалуй, попадать в такой замкнутый круг весьма печально.

Тут мне, однако, бросилась в глаза еще одна логическая незакономерность. Можно сколько угодно рефлексировать на тему того, что отбирать жизнь людей ради продолжения своей собственной очень плохо, однако, зачем тогда избирать жизнь преступника-убийцы, складывающего других бандитов, мафиози и просто уличную шпану пачками? Кей надменно курит, равнодушно взирая на очередную гору трупов, или вальсирует с одним из них, улыбаясь самой холодной и отрешенной улыбкой из своего арсенала. И потом это существо начинает переживать по теме своей монструозной сущности? Не смешите меня.

Сама вечная проблема вампира «я не хочу убивать людей», гораздо, надо сказать, более правдоподобно преподнесенная в том же «Интервью с вампиром», слишком романтизирована по сути своей. Пока люди живы, они отбирают жизнь у тысячи других существ, они сами всегда под угрозой, потому что на их жизнь тоже могут посягнуть, и их возможности, к слову, никогда не были равными. Энергия, жизненная сила, которая перерабатывается в средства к существованию, всего лишь находит отражение в образе крови, а так сама суть будничной, обыденной жизни предполагает вампиризм – мы отдаем кому-то свою жизненную силу, мы же питаемся жизненной силой других. Но, возможно, я просто субъективен, потому что Лестат нравится мне куда больше, чем Луи.

        

Поэтому конец Moon Child'а для меня странен и нелогичен. Когда выползают на экран финальные титры, так и хочется воскликнуть: «Что же вы делаете, мать вашу? Теперь, когда все позади, почему вы, черт побери, не хотите бороться за жизнь?»… Но история слишком простая и грустная, как старая фотография, и жизнь просто тихо заканчивается.

Надо сказать, для меня выбор между толпой абстрактных людей и жизнью любимого человека всегда был однозначен. И да, мне всегда импонировали безумцы, которые могли послать мир ко всем чертям ради своего персонального счастья. Да, это эгоизм. Но решение, принятое тем же самым главгероем старенького и странненького аниме Kimera мне импонирует во сто крат сильнее. Суть там такая: вполне себе обычный японец влюбляется в нечеловеческое бесполое существо (вроде бы даже опять вампира), одно существование которого отчаянно грозит всему миру неотвратимым апокалипсисом. Юноша должен решить, что же выбрать, спасение человечества или свое мелкое, незначительное счастьице с любимым, которое предполагает последующую смерть всего живого, и он обрекает мир на смерть. Последний поцелуй на автозаправке где-нибудь в дремучей Мексике, где эти двое скрываются ото всех, невыразимо прекрасен, поскольку за ним стоят сотни жизней и все, что в мире есть красивого.

Поэтому, если бы я мог управлять судьбами Шо, Кея и остальных героев, я бы пожертвовал лирическим финалом в пользу их личного хеппи-энда. Но, помимо этого эпизода, я также вижу много других моментов по-своему. Предлагаю вам на суд три моих даже-не-знаю-как-назвать зарисовки, которые живо сложились у меня в те моменты, когда сценарий направлялся в какие-то иные, идущие вразрез с моими представлениями, завороты. Правда, при всей моей симпатии к некоторым героям, тут я все-таки жертвую иллюзией счастья ради красоты падения. В общем, вот вам напоследок еще разноплановые лунные детишки (если вспомнить, что небезынтересный товарищ Алистер Кроули называл ребенком Луны то, что появляется на свет вопреки обычным процессам деторождения – а иными словами информацию, творчество, то параллель становится еще символичней).



И вот ты снова жива. Я не знаю, радоваться мне или печалиться. Ты мать моего ребенка, в конце концов. К тому же нам было так весело вместе… тогда. Когда-то. Когда-то слишком давно.
Теперь ты с ним, с Кеем, с моим Кеем, а я все еще настолько слаб, что могу в любой день умереть от какой-нибудь царапины, куда попадет инфекция. От пули, предназначенной для кого-то другого. Люди так легко умирают, словно только и ждут возможности стать кормом для таких, как вы.
Знаешь, Ю Чи. Чего бы мне это не стоило, я обязательно уведу тебя с собой. Придумаю какую-нибудь причину. Если потребуется, уведу силой. Не обижайся, но это будет самый теплый и солнечный день этого лета… Другого такого ты больше не увидишь.
Самой большой ошибкой было просить Кея спасти тебя.
Я хотел, чтобы ты выжила для другого.
Какой вздор.
. . .

Вокруг тебя – каменный колодец, пронзенный смертоносными лучами солнца. Это почти как ящик фокусника, куда вставляют мечи. Мертвенно-бледный свет проникает сквозь прорехи в стене, а ты просто дрожишь всем телом и молишься о том, чтобы там все-таки оказалось двойное дно.
Твой друг, которого ты помнишь еще ребенком, лежит перед тобой неожиданно взрослый, неожиданно окровавленный и неожиданно прекрасный, а ты сходишь с ума от запаха его крови и режущего глаза света и просто не знаешь, что говорят в такие моменты. Все будет хорошо. Мне очень жаль. Зачем ты к нему полез? Почему ты не стрелял? Шо, не умирай! Все звучит так неимоверно пошло и шаблонно.
Ты должен подойти.
Белые смертоносные щупальца света все тянутся к твоему несчастному телу, прожигая твою кожу до вспенивающихся тканей, откуда сочится кровь и лимфа.
Ты должен обнять.
Ты говоришь какие-то слова, какие-то непонятные тебе самому слова, которые должны утешить Шо, но ты не можешь утешать, ты сам ужасно напуган. Ты просто дрожишь всем телом и молишься о том, чтобы у тебя нашелся путь к отступлению.
То, что сейчас важно – его жизнь.
Превозмогая слабость, ты тянешься ртом к его шее. Кажется, она еще трепещет, по ней все еще ходит кадык, его губы безвольно движутся.
Еще секунду назад. Это просто листва, проглядывающая откуда-то сверху, сквозь очередной провал, дрожит в легком дыхании ветра. Она отбрасывает тень.
Ты прикасаешься губами к его шее. Ты раскрываешь губы.
Поздно.


. . .

Выжженный солнцем воздух Маллепы дрожит в жаре раскаленного июньского дня. Мириады пьяных огней ползут по телу города. Никто не знает, куда деться от навязчивого зноя, поэтому остается только лениво потеть, изредка вздыхая с истомой и усталостью. Чертовски не хватает какого-нибудь пива или, на худой конец, холодной воды, можно даже негазированной. Черт, когда же настанет ночь?
Ночную духоту разрывают пульсации множества звуков: кого-то убивают, кого-то трахают, где-то надо всем этим грохочут выстрелы и играет музыка, как нарочно бездарная.
– Каждый вечер одно и то же. Этот город не изменится и в ближайшую сотню лет. Что я вообще забыл в этой дыре? – нечетко звучит где-то в приторной вязкости ночи.
– Как можно быть таким недовольным? – раздается в ответ. Голос скорее подростковый, чем женский. Но его обладательница очень мила.
– Без тебя я бы тут со скуки подох, Хана, – отзывается бархатный голос, и мужчина грабастает свою спутницу во влажно-расслабленные объятия.
Если сейчас он скажет ей, что она также красива, как ее мать, она ударит его по щеке и уйдет.
Если сейчас он скажет ей, что она также хорошо целуется, как ее отец, она спустит его с лестницы.
Кей был достаточно умен, чтобы промолчать.

Про футболку, кстати – не художественная выдумка. Пригляделся тут на досуге – и решил поюзать ^,...,~

@темы: anime, fics, gackt, злобный критег mode on

Вот хотел я писать нередко, но пока не срастается. Ну, на правах рекламы могу пообещать в самом ближайшем будущем отчет о Воронежском аниме фестивале, так что ждите. А пока я разбираю фото и изощряюсь в критических и хвалебных рецензиях, пытаюсь выписать личные события тех дней с оттенком художественной интересности, выложу-ка я пару последних своих странных снов, объединенных одной общей чертой – приснились они мне в поезде, на пути в Воронеж и обратно. И неважно, что первый из них пригрезился мне после всплеска безумного веселья, когда три придурка из четырех всю ночь обсуждали в голос какие-то мерзкие мерзости, а второй – тогда, когда мое сердце ныло от боли, – определенно, где-то в тех мирах, откуда эти сны пришли, все описываемое имело смысл.

Немного о том, что предшествовало этим снам.Три придурка сидят на нижней полке плацкарта, свесив с верхней простыню так, чтобы она загораживала их лица, и нарекают это шикарной кроватью с балдахином. Один из них – начинающий японский музыкант, его зовут Кору Тошимару. Он безусловно талантлив, но страдает пристрастием к медицинским препаратам и раздвоением личности. Двое других же просто не против почесать языком на ночь глядя, согреваясь в лучах его зарождающейся славы и поедая легкие закуски. Темы идут такие, что у других пассажиров волосы медленно седеют, потом выпадают:
Хентай. Что каждый из собеседников согласился бы сделать за миллиард долларов. Страшные истории. Педофилия. Косплей. Мертвые животные. Гакт. Призраки мертвых животных.
Стоит затихнуть – и во всем вагоне не слышится ни звука, только кто-то шарится по полу, с тихим матом пытаясь найти свою отвалившуюся от шока челюсть. Апогей безумия – попытка Ки померить шелковое платье, не отходя от кровати с балдахином, в кромешной темноте и почти горизонтальном положении.
Но вот безумие утихает, сворачиваясь калачиком, словно какое-то пушистое животное, и Кору (Йору?) наконец укладывается на своем по-больничному белоснежном ложе, скрестив руки (как обычно изображают мертвецов), и к нему приходит первый сон, неожиданно непристойный.



Первый сон. Гомофобам советую идти мимо.Он – шикарный аристократический красавец, вроде виконта Друитта или даже самого Дориана Грея. Где-то, почти сразу забыл, где, он встречает своего старого знакомого, врача, урожденного американца, который с подозрительной горячностью начинает звать приятеля к себе домой, и протагонист с подозрительной легкостью отвечает согласием на его приглашение. По прибытии в особняк американца они уединяются в комнате наподобие кабинета и принимаются цедить кроваво-красное вино, медленно наполняющее их тела податливым и распаляющим теплом. Это длится долго настолько, что в вине уже нежно тонут золотистые отблески горящих свечей. Вечер. Очередное падение под интеллектуальные разговоры о смысле жизни и творениях человечества. Наконец, после очередного тяжеловесного слова в духе «экзистенциальность» хочется молчать и просто небрежно гладить чужую теплую, немного влажную руку. Они вместе совсем случайно, и им больше не пересечься даже на очередном званном приеме.
Кто кого ловит на крючок – большой вопрос. Каждый медлит, словно ждет удобного момента, когда можно будет перейти к воплощению своих черных замыслов. Чьи замыслы чернее – непонятно до самого конца. Кору ласково поглаживает червленую рукоять собственной трости, американец недвусмысленно кидает взгляды в область паха. Они не нравятся друг другу, но иногда именно такое «не нравится» более всего и подстегивает.

Кору первым поднимается с кресла. Белые волосы застят глаза, отчего улыбка выходит угрожающей, но американец глядит на него до удивительного меланхолично и продолжает сидеть, даже не изменяя позы, только иногда поглядывая на часы. И вот когда колено Кору вжимается в пах американца с такой силой, что тот уже должен вовсю кричать от боли и возбуждения, вязкую пьяную тишину библиотеки разрывает чье-то мужское «Извинитеянепомешал?», отчего две пары глаз сразу устремляют свой взгляд к черной дыре дверного проема. Взгляды натыкаются на фигуру худощавого хорошо одетого брюнета с восковым, не похожим на человеческое лицо.
– Мистер Д***, вам уже лучше? – спокойно спрашивает американец, обращаясь к гостю, словно все происходящее между ним и Кору было не серьезнее рядового чаепития.
– Не пойму, пока не проверю, – отвечает незнакомец. Он некрасив, и его внешность контрастирует с грубой привлекательностью американца, но в его искусственности есть нечто такое, что бесконечно притягивает взгляд.
– Возможно, вам прямо сейчас представится такая возможность. Но помните, ваше тело теперь очень хрупкое, а материал, которым я покрыл ваши органы, может в любой момент отторгнуться и спровоцировать сильное кровотечение.
Кору пытается вникнуть в суть разговора, но у него перед глазами все плывет. Распавшаяся на молекулы отрава все сильнее всасывается в кровь, отчего плещущееся в забытых на столике бокалах месиво приобретает зловещий оттенок.

Кору уже давно лежал бы лицом вниз, но американец удерживал его под обе руки – так, что те висели, безвольно распластавшись в воздухе, как у христианского бога, ноги же держались на коленях только из-за цепкой хватки. Тряпичная кукла. Действительность перед его глазами болезненно мутнела, пока Кору не смог различить соткавшуюся прямо перед его глазами промежность мужчины. Его тело было почти кукольным, и все естественные части тела выглядели очень условно – та же с детских лет знакомая желтая пластмассовая плоть, что лишь отличалась размерами и большей детализацией исполнения. Стоило Кору сделать еле различимое движение головой, как плоть стала надвигаться.
На вкус она тоже была как пластмасса, поражало лишь исходящее от нее неожиданное тепло. Время липло к воспаленному мозгу, даруя ощущение незыблемой бесконечности происходящего. Где-то на грани сознания Кору гремели голоса американца и мистера Д***, пока он сам с нездоровым упоением разбавлял обволакивающее его рот тепло своей жгучей слюной. Порок – лишь один из вариантов, как выстроить свое бытование, но, в конце концов, он первым же приходит на ум, когда думаешь, как виртуозно уйти в темные глубины небытия. Поэтому ты можешь наслаждаться, пока тебе это не наскучит. Но те глупцы, что только и жаждут, чтобы поразвлечься за твой счет, будут автоматически депортированы в ничто – как камни, брошенные на дно колодца, чтобы проверить его глубину.

Поэтому, когда Кору до пресности наскучивает все происходящее, он прекращает играть безвольную куклу и неожиданно резко освобождает от хватки американца одну руку, которой сразу устремляется к недрам пластмассового тела.
– Мы так не договаривались. Мне... мне это неприятно, – нервно выговаривают искусственные губы.
Американец некоторое время мешкает, борясь с врачебным исследовательским интересом, однако Кору достаточно и этих нескольких секунд, чтобы грубо пронзить пластмассовую плоть своей точеной пятерней.
– Больно! Прекрати, ты! Ты слышал, что сказал доктор? Ты сдурел?
Не отнимая рта, Кору улыбается торжествующей улыбкой и резко разводит пальцы, покуда хватает сил. От резкого крика закладывает уши, но Кору совсем не раздражает этот звук: он слишком заворожен созерцанием хлынувшей крови, пропитавшей весь его рукав. Крови такого же красивого и смертельного оттенка, как и вино, которое так и осталось покоиться недопитым в изящных хрустальных бокалах.

Вздох – белый свет ударяет в глаза, и порочный полумрак комнаты рассеивается, уступая место белой стерильности дорожного ложа.

Второй сон привиделся мне тогда, когда мое полумертвое тельце транспортировалось обратно в Москву, и последний миг, который просто обязан был называться праздничным (однако, не стал им), миновал плоскость настоящего и провалился в прошлое. Дабы хоть как-то отрешиться от разрывающих голову мыслей куда более негативной тональности, чем это бывает обычно, я валялся с Китаной вдвоем на верхней полке, обсуждая какую-то чушь, и, честное слово, если бы мог, пробыл бы в таком состоянии вечно – лишь бы забвение не наступало, ведь после него всегда так больно открывать глаза.
Но в ночь перед поездкой мы с Ки спали часа три, поэтому спасения от цепких лап сна нам было не видать. Первой сломалась Ки, я же еще долго боролся с собой, заглушая плещущуюся в голове муть рвущейся из наушников музыкой. При мысли о возвращении к раздающимся до размеров немалой пропасти в Гималаях проблемам на душе было горько.
Так или иначе, я сдался. И второй сон холодно распростерся на полотне моего сознания.



Второй сон. Нервным и беременным лучше не читать.Все действо предстает передо мной в свете одной люминесцентной лампочки, и та все время «моргает», раздражая глаз, к тому же явственно раскачивается из стороны сторону. Подобного рода эффекты напрямую ассоциируются у меня с фильмами Девида Линча, причем с самыми напряженными их моментами, когда нерв натянут, как струна, и голый холодный страх лижет подкорку зрительского мозга. Примерно так оно все и есть. Жаль, что сон – это не фильм, а лишь какая-то жалкая подачка, которой иногда одаривает нас подсознание, низкобюджетная короткометражка, чаще всего yama nashi, ochi nashi, imi nashi.
В общем, там у меня неожиданно появляется сестра. В смысле, что и для сна она появляется весьма неожиданно – поначалу никакой сестры у меня нет. Я вижу ее у витрины магазина, где торгуют сувенирами – она разглядывает статуэтки кошек, пестреющие в стеклянном чреве витрины, а потом с улыбкой просит меня помочь выбрать одну. Она не слишком красива, просто одета и совсем не накрашена, но у нее светлые русые волосы, как у меня. Она узнает меня.
– Значит, именно тебя-то я и искала.
– Не знаю. Не факт. Вы точно не обознались? Никогда раньше не слышал о вас.
Кошки – те точно уходят на второй план. Может, она вообще хотела выбрать их для меня, прослышав где-то про мою огромную слабость к ним, но теперь сюрприз утерял свою актуальность. Однако, в качестве подкрепления новообретенных родственных уз, она с каким-то жутким упоением начинает закидывать меня деньгами. Все время покупает мне какие-то вкусности, даже если я совсем не голоден. Дарит ненужные безделицы, которые я вежливо складываю на полку. Платит за меня везде, где только можно – ну, вроде как из-за того, что я младше ее лет на десять, а то и больше.

Та, вторая, которая появилась потом – полная ее противоположность. Я заметил ее где-то рядом с метро, когда мы сидели с новообретенной сестрицей, лениво пережевывая очередной плод ее виноватой, закомплексованной щедрости. К нам напролом неслась какая-то сумасшедшая дама, за которой в отчаянии семенили двое мужчин, пытаясь утихомирить ее.
На ней килограмм косметики и два килограмма украшений. Одета она дорого, но патологически безвкусно. Я плохо определяю стоимость одежды по ее виду, но в ее хищных узловатых лапах с нарощенными когтями зажаты пакеты с такими брендами, о которых я прежде мог только слышать, да и то в контексте рассказов о далекой шикарной жизни. И да, волосы у нее – черные-причерные. В ней что-то есть. Определенно что-то есть. Хотя она, очевидно, также старше меня лет на десять, а то и больше.
Ш-шах – и все пакеты сыплются на землю, отчего двое спутников эксцентричной брюнетки замирают, как вкопанные, с лицами белыми от ужаса.
«Я никуда не пойду,– заявляет она тоном настоящей фурии, – не пойду, пока не будет по-моему». Я встал со своего места и, как загипнотизированный, подошел и стал поднимать все ее набитые тряпками сумки.
Оказалось, ей где-то там отказали. Непочтительно поговорили. Не постелили ковровую дорожку к ее приезду. Как я впоследствии понял, если она злилась, хоть бы и из-за сломанного ногтя, она готова была вот также все бросить, заставить весь мир ждать, пока на нее не снизойдет благодушие. И я ей понравился.

Мы подолгу болтали, уничтожая дорогое пойло и курево, обсуждая ее бывших мужчин и нынешних парикмахеров, психотерапевтов, личных тренеров, частных докторов, стилистов и просто любовников. Мы, в общем-то, прекрасно убивали время, и лишь одно обстоятельство заставляло меня осекаться в момент самого искреннего и веселого смеха – за спиной моей новой подруги вечно стояла белесая тень, и это была моя сестра.
Как-то раз исключительно из лучших побуждений я пригласил сестру посидеть втроем, дабы подарить ей возможность и дальше продолжать виновато любить меня, словно она совершила что-то такое, за что никак не может вымолить моего прощения. Однако, видимо, идея была не из лучших, поскольку моя сестра все время разглядывала мою новую подругу с такой уничтожающей ненавистью, что, кажется, мерцающее Линчевское освещение в этот момент превращалось в некое подобие по-дискотечному оголтелого мигания софитов.
– Ты будешь только моим.

В какой-то момент осветитель окончательно сошел с ума, и все заходило ходуном. Моя прекрасная брюнетка конвульсивно задергалась, как это бывает в фильмах ужасов, когда из оболочки человека вылезает что-то страшное, или же под экстази, лишь грохот моего сердца насильственным образом возвращал меня из моего кинематографического припадка в реальность, когда мне так хотелось не видеть ее, не смотреть, зажмуриться. Наконец из ее перепомаженного рта вывалился темный язык, с конца которого отчетливо капала черная, как ее волосы, кровь.
– Она пыталась разрушить наши узы.
Так всегда бывает – влюбляешься в кого-то, и на своих ближайших родственников сразу становится наплевать. Ну, может, не на них самих, но на их мнение-то уж точно. Хотя кто поверит, что родную сестру можно вот так впервые за двадцать лет встретить у витрины магазина с сувенирами.
И, прежде чем я нашелся, что возразить сестре, я ощутил прикосновение теряющей жизнь, но пока еще теплой плоти. Сестра, скорее всего, рассуждала так: если в нас не течет одна кровь, можно скрепить наш союз, он же мой вечный плен в душных объятиях чьей-то безумной любви, лишь пролив чужую. Можно завести кошку вместо ребенка, чтобы не заниматься инцестом, или хотя бы купить статуэтку кошки, ведь истинная цель – это вечное обладание, а, в конце концов, на витрине статуэток хватит на целую жизнь, если не на две. Кровь же еще долго сочилась и текла по моей руке, до самого локтя – так кровоточили артерии навеки чужого сердца.

Не знаю, на каком моменте этой истории у меня безнадежно разрядился айпод, но проснулся я в Москве, причем в тот самый момент, когда все уже нестройно высыпали на платформу, волоча за собой огромные сумки, я же все лениво пытался открыть хотя бы один глаз – без того, чтобы автоматически закрылся второй. Надо сказать, камераден в точности повторили этот мой подвиг.

Все, на этом пока можно прикрыть нашу замечательную психиатрическую клинику, ждите отчета о прошедшем фестивале.

@настроение: >>> shocked

@темы: мрачный бред, сны

В Японии цветет сакура – самое подходящее время, чтобы ждать от жизни чего-то нового.
А я опять лишь собираю прошлогодние гнилые листья, источающие такой упоительно-родной запах, и все слишком хватаюсь за какие-то вещи. Ничтожные и мелкие, материальные настолько, что мне, борцу, который всю жизнь отвергал прагматизм в угоду высокому, даже тошно говорить о таких вещах. Но я попробую.

Много отстраненного философствования. Известно, что суть буддистского ритуала Чод – в отсечении привязанностей. Практика проводится в диких, безлюдных местах, горных ущельях и пещерах, в местах погребения и сожжения трупов. Не буду описывать само протекание ритуала, хотя это, безусловно, красивое и страшное зрелище, но суть его в том, что, избавившись от плена чувств, вещей и потребностей, человек в конце концов может достичь высшего возможного состояния – просветления. Хотя само избавление проходит весьма травматически, тут действует один из известных принципов, объединяющих некоторые учения и философские течения, который состоит в том, что борьба человеческого существа со своими мешающими чувствами – явление куда более полезное, чем взращивание и лелеяние оных. И, благодаря определенным практикам, человек может отказаться от всего ненужного, наносного, того, что стоит на пути его духовного совершенствования и тянет его назад.
И, раз уж у меня сейчас вполне адекватное настроение для всевозможных словоблудных игрищ, буду разбавлять тезисную сухость бунтарским духом «Бойцовского клуба»:

Only after disaster can we be resurrected
It's only after you've lost everything that you're free to do anything
Nothing is static, everything is appaling, everything is falling apart

В чем сейчас обретаем зависимость мы? Во множестве смешных условностей, которые так прочно вошли в нашу повседневную жизнь, что мы не представляем себя без них. Отобрать у человечества электрические зубные щетки или депиляторы – на самом далеком конце света случится атомная война. Прекрати выпуск жевательной резинки или эластичных колготок – грянут уличные беспорядки, бойня, анархия. Про какие-нибудь стиральные машины (вернее, их отсутствие) я вообще молчу. Апокалипсис неизбежен. Увы, я – далеко не счастливое исключение.

Вспомним русский фольклор, где главный эмогот былинного времени, наш ответ графу Дракуле и вообще замечательный отрицательный персонаж Кощей Бессмертный убивался чуть ли не в полпинка, если добраться до какого-то острова, найти там одно-единственное деревце, провести несколько непотребных трюков с животными, стараясь не попасться Гринпису, извлекая уток из зайцев разными действенными методами, которые можно додумать в силу своей испорченности, и – тадам – стоит переломить малюсенькую иголочку, как сразу весь погребальный шик тридевятых царствий отправится в небытие вместе со своим владельцем.
Сейчас подобная ситуация воссоздается с точностью до десятых долей процента. Чем дальше идет вперед наука, чем комфортнее становится жизнь, тем легче единомоментно уничтожить ее, лишив человека пары мелкобытовых радостей.
Помните?

You are not your bank account
You are not the clothes you wear
You are not the contents of your wallet
You are not your bowel cancer
You are not your grande latte
You are not the car you drive
You are not your fucking khaki's

Но я – определенно врач-наркоман, который лечит от наркотической зависимости. Я умею с убойной точностью вычислять чужие и свои болезни, ставить диагнозы, высокопарно повествовать о путях лечения, но когда дело доходит до практики, тут мне остается только улыбаться улыбкой человека, который складывает все прописанные ему таблетки в полочку. Возможно, я просто не желаю излечиваться. Пока я, как и весь мир, несовершенен, есть стимул открещиваться от более серьезных проблем. Или отвергать скучную стагнацию душевной гармонии.



В общем, сегодня я пережил множество пограничных состояний, и все оттого, что у меня сломался компьютер. Причем не так, как периодически пошаливал мой старый – то рука отвалится, то нога то одна ерунда заглючит, то другая – а весь разом, неожиданно (это при прежде безупречной репутации), без видимых на то причин и где-то между очередным пассажем в винампе и занимательным буйством в ютубе. И вот потухает экран, и при конвульсивном тырканьи кнопки ребута ни единой белой буквицы на мониторе, ни единой железной судороги внутри.

А дело-то все вот в чем...Я, как известный оптимист, сразу подумал самое худшее и до окончательного выяснения судьбы моего железного приятеля, исполняющего множество разных ролей, от психотерапевта, регулярно потребляющего мои ангстовые исповеди, до диллера, регулярно подкидывающего мне моих любимых наркотиков из смеси чужого творчества, прокрутил в голове самые драматичные из возможных сценариев. И самый плохой исход, какой я вычислил, был бы полным исчезновением некоторых немалых периодов времени из моей жизни. Память – самый ненадежный формат, поэтому нам приходится доверяться машинам. Еще один год чьей-то жизни – лишь потраченное время, постепенно затершееся до нескольких ярких дней, если оно не имеет материального подтверждения. То же самое творчество... хорошо, когда оно существует в каком-либо еще варианте, кроме чьей-то цифровой памяти, или хранится у тех, кому мы однажды решились его открыть, но, по всем законом мелкобытовой подлости, самый трогательный ранний рассказик обязательно растворится в матричном пространстве. Воспоминания – как ни крути, это важно. Иначе говоря, я пытался подготовиться к уничтожению рандомной части своей реальности.
И, возможно, готовился слишком хорошо: сохранял почти образцовое для такого склонного к депрессиям кента спокойствие. И, возможно, по какой-то причине, когда я уже почти решился выговорить как мантру:

I say let me never be complete
I say may I never be content
I say deliver me from Swedish furniture
I say deliver me from clever arts
I say deliver me from clear skin and perfect teeth
I say you have to give up
I say evolve, and let the chips fall where they may

...мой вынужденный Чод меня миновал. И мои упорядоченные воспоминания остались при мне, и лелеемые и взращиваемые привязанности вновь легко и ласково оплели мои запястья – наподобие любимых наручников. Я отделался лишь легким испугом: надобностью пару дней поболтаться за другими компами и не самым копеечным ремонтом.
А ведь, возможно, негативный исход помог бы мне хоть немного вернуть мозги на место.
Впрочем, я очень сильно навру, если скажу, что после такого хотя бы предварительного разрешения этой эпопеи я доволен и счастлив.

В Японии цветет сакура, а это значит, что время слишком быстротечно, чтобы успеть воплотить великое свершение, оправдывая сам факт своего наличия на этой земле, пытаясь возвести свои разрозненные мысли и банальные чувства в ранг достижений, достойных храниться в каких-то железных закромах веками вечными. Брать на себя слишком много – почти также нелепо, как и сразу ставить на себе крест, сдаваясь в плен своим слабостям. Но – еще немного – и можно будет садиться за нормальную полноформатную книгу. Пожалуй, есть резон чуток подкормить своих внутренних демонов...

@темы: мелкобытовое, мрачный бред

В последнее время моя память – источник большинства разочарований. Мое сознание часто посещает множество образов, которые впоследствии вылились бы в чудесные истории. Запечатлелись бы яркими картинками. Увековечились в жизни измученных моими больными фантазиями персонажей, живущих в своих уютных выдуманных мирках.
Но какая-то часть сознания живет, по-видимому, очень интересной жизнью – и меня дотуда не допускает. И неважно: лежу ли я днем в своей огромной постели, на простынях, изукрашенных японскими орнаментами, и весеннее солнце освещает туманные картинки и слова, сменяющиеся за сомкнутыми веками, или во время незначительного разговора или услышанной где-то песни думаю о том, что любое, по сути, событие в жизни индивида можно изложить с какой-никакой художественностью – все равно где-то вдали словно захлопывается массивная тяжелая дверь, и все исчезает.
И я просто ничего не помню. Ни слова, ни запаха, ни звука.



Это я все к тому, что хоть я, конечно, и обещал отписаться второй раз об Ичихару – не как о представлении с достойными и не очень, а как еще об одном дне из своей жизни – многое стерлось из памяти, оставив лишь иссохшие кости фактов. Но, поскольку другие новые идеи (хотя, к счастью, и не все) стерлись из памяти почти также быстро, как и родились, попробую все-таки воплотить задуманное.
Пятница, хоть и тринадцатое, прошла в каком-то удивительном упоении, на одном дыхании. Представляю, какого было людям, которые собирались участвовать в предстоящем фестивале, если я в роли зрителя-косплеера потратил на подготовку столько времени и нервных клеток. Хотя, несмотря на мою злосчастную испорченную карму, надо признать, что начиналось все благополучно. К моему большому счастью, с утра мне все-таки привезли вожделенные цветные линзы, правда раннее появление курьера без предварительного звонка заставило меня выдраться из постели черт знает в каком виде, но на радостях можно было простить чужим глазам даже такое.

Куча инсайдерского бреда унд главгерой в образе.Потом – чай, последняя версия планов, нагоняющая неумолимо бегущее время, и вот я уже в центре, жду с работы свою любимую Ки, чтобы совершить рейд за недостающими деталями для сборки Ю~ки и потом отправиться ко мне домой: шить, говорить, расслабляться триединой гармонией и излитыми до основания душами.
Сначала мы мчимся в Никольский пассаж – в балетный бутик, в поисках белой театральной пудры. Это действительно красивое место в отличие от прочих сверкающих пристанищ многонулевого гламура. Никаких слепящих витрин и стерильности больничного шика: помещение – полутемный дворец с запутанной системой лестниц и эскалаторов, украшенный молчаливой горделивостью золота и стекла. А главное – вокруг не души. Только по-вечернему блестят витрины пустых магазинов... Куда не глянешь – сплошь белое на белом: роскошные свадебные платья, пылящиеся на пластмассовых телах неживых невест.
Наконец, находим, что хотели, и движемся дальше.
Новый Арбат, вечер. Идем сначала за украшениями, потом в театральный магазин. Мягкой дымкой по-змеиному заползают в голову старые воспоминания. Арбат был одним из моих любимых мест для прогулок в детстве и в юности, сейчас же – очередное бездушное скопление витрин и вывесок, окутанных дурманящим духом слишком мирской суеты. Старые здания стыдливо носят новые мишурные обертки, что так нелепо сидят на их ветшающих телах, лишь для того, чтобы доказать кому-то, что, несмотря на все неурядицы, у нас все отлично, пышно, дорого, вылизано, красиво – сплошное процветание.
Наконец, находим, что хотели, и движемся дальше.

Дома нас ждет шикарный ужин, приготовленный пейрингом, и далее (и до последней минуты перед выходом из дома) мы пребываем во власти подготовительной суеты. Пока я топлюсь в ванной, Китана любовно красит мне трость, пейринг готовит все необходимое для моей завивки. Пока я меланхолично подпеваю рвущемуся из колонок джейроку, Китана возится с моими волосами, пейринг гладит то, что будет костюмом. Я – просто феерический засранец. Я пытаюсь вдохновить ближних на великие полнощные подвиги своими сладкими бездельническими речами.
Но вскоре, осознав, что накурить хитровыебанную застежку для пиджака будет не так-то легко и просто, а также вспомнив, что помимо этого у меня простаивает еще тьма мелких дел, завершить которые мне крепко желательно с расчетом на пару часов сна, я начинаю активизироваться и проявляю рвение, сопоставимое по кпд с немаленьким швейным предприятием. Увы, печальные темпы берут верх над благими намерениями. В общем, мы все ужасно устали. Пейринг было собирался лечь спать, мотивируя это тем, что оставшиеся дела всецело исключаются из его компетенции, но я не был бы главным отрицательным персонажем этого онеме, если бы позволил ему это сделать. О чем впоследствии мне пришлось пожалеть раз десять... Наш рассвет прошел в стиле мексиканского сериала, что отнюдь не добавило нам воодушевления.

Наконец, все приготовления были завершены или же легкомысленно отложены на утро, и мы разбрелись по своим постелям, чтобы хоть на час предаться забвению. Комната уже наполнилась блеклой утренней синевой, а три холодных тела, размазанных по мягкости простыней, все лежали без дыхания и без забвения. Где-то то и дело шумно шныряли кошки, теребя останки кружев и лент, а мы считали секунды и думали каждый о своем, пока дымку полутемной комнаты не вспорол непристойный звук будильника.
Ползу на кухню, разрывая рот зеванием:
– Блядь. Я так и не заснул.
Слышу в ответ что-то настолько же позитивное.
Пока Китана пытается принять вертикальное положение, запихиваю в свои несчастные неразлепляющиеся глаза злополучные линзы. Оттенок, увы, на моих глазах выходит темнее, чем в оригинале, но я мужественно убеждаю себя, что все равно пойду так – разве я упущу случай испытать еще немного страданий?
Снова вспышка белого света, и моя предательская память делает вид, что со мной не знакома. Оказывается, в полубессознательном состоянии я много всего натворил (жертв, к счастью, не было, об убийствах и изнасилованиях не сообщалось), но все Китанины драгоценности я умудрился куда-то заиграть, причем, точно помню, под предлогом хранения их в ценности и полной неприкосновенности. И, как идеальный стражник, сам, конечно же, поскорее поспешил забыть, где же находится чертово укромное место( Так что для полного счастья и морального спокойствия на нас свалился еще один повод для беготни.
Но мы все успели. Почти все и почти успели. По крайней мере, в момент запланированного выхода я уже сидел на кухне, причесанный, накрашенный и разодетый, уничтожая стратегические запасы бутербродов (колоритно, конечно, смотрелось – в образе эдакого-то вампира: кровушка кровушкой, но в кризис и колбаса сойдет), а не носился, скажем, по всему дому в поисках каких-нибудь труселей – уже неплохо, по-моему. Тут к нам завалился четвертый участник всего этого беспредела – Су, как назло бодрый, энергичный и отоспавшийся, и мы – аллилуйя – наконец-то выдвинулись на Ичихару.

В метро мы с Китаной успешно словили свои пять минут славы: как же, вампир вылез из гроба и снял себе готическую чику (прости, Ки, я любя) – не каждый день такое увидишь. Впрочем, я, как фрик, более чем привыкший к подобному за время готической юности, вряд ли испытал от этого какие-либо эмоции – ни позитива, ни негатива. Наконец, мы были на Электрозаводской, и по следам каких-то бличе-шинигами, шарящихся в округе, вышли непосредственно ко дворцу. Все восторги по его поводу были в предыдущем посте, так что, если кто-то еще заинтересован в моей многобуквенности более официального толка – добро пожаловать сюда.



Не успел я прийти в себя и отыскать зеркало, в котором я, по всем законам жанра, и вовсе не должен отражаться, как меня уже запихнули в фотоугол и отщелкали. Правда, хоть все очевидцы в один голос утверждали, что я был просто «сама ночь», хехе, в результате на карточках все равно вышло что-то милое(
Потом меня конвоировали в зал, ибо мы и так пролюбили все начало, и принялись смотреть выступления. Чувствовал я себя так, словно вступил на первый круг ада – и это, конечно, совсем не на совести выступающих – просто бессонная ночь и изматывающая неделя решительно стали заявлять о себе. В сущности, мое состояние (и Китанино аналогичное) – это то, что более всего смазало впечатление от такого ожидаемого события. Хотя, раз уж я взялся впоследствии оценивать участвующих, я сделал все возможное, чтобы освежить те или иные эпизоды в своей памяти, и быть максимально объективным.

В перерывах я купался в головокружительной красоте пришедших и щедро раздавал свою страждущим, зажимался с Китаной по самым укромным углам, как обычно цедил циничные шутки и все умирал, умирал, умирал. Мой Ю~ки просто как магнитом притягивал к себе представителей нарутофанатеющей някающей общественности, которые норовили облепить меня со всех сторон и устроить аттракцион из серии «фотография с обезьянкой». Мда… Вот в этом-то и минус джейрок-косплея на аниме конвенте: если и сыщешь популярности, то преимущественно дешевой и только за экзотичность – мало, мало все-таки узнают и подходят с чем-то осмысленным. А направленный в мою сторону вопрос «А ты тоже из какого-то мультика?» стал фразой дня, заставившей меня впервые за весь фест по-настоящему проржаться. В общем, меня тискали и фоткали, совершенно не имея представления, что я такое, и с чем это едят я всех съем. Наверное, кровь девственных семиклассниц весьма приятна на вкус)
Так что после подобных экзерсисов я был я малосоцактивен – сидел в самых недосягаемых местах, ведя неспешный разговор, держа чью-то руку. Однако, некоторое время спустя мы с Ки наконец-то вернулись к жизни (вот ооочень вовремя, учитывая, что основная программа уже уверенно перевалила за середину) и я наконец-то смог вести связные беседы и улыбаться при просмотре приглянувшихся выступлений. В общем, закончилось все хэппи эндом, и, немного наверстав упущенное за приступами мизантропии, и пообщавшись с теми, кого нашел (вид у меня в тот момент был, конечно… «погода была прекрасная, принцесса была ужасная», я в компании своих верных психов отправился домой хоронить свое бренное тельце.

Дома мы еще немного помучали фотоаппарат (я вышел настолько трупом, что не рискну показывать эти эксперименты кроме как в качестве медицинского пособия по аутопсии, а вот Ки – красавица), а потом наконец-то разоблачились, душевно отужинали и, наконец, смогли сдать свои кости на заслуженный покой. Как это обычно бывает по законам подлости, нам с Ки тут же враз расхотелось спать, и мы еще долго лежали, развалившись, на какой-то мягкой горизонтальной поверхности, устремив глаза в потолок, что так успешно заменял нам глубокое ночное небо, гоняли чаи и все говорили, говорили, говорили. И все тревожное, в конце концов, растворилось за сомкнувшимися впервые за последние два дня веками.

Я снова воюю со своей памятью – и, вырвав из нее эту историю, как кусок мяса у голодного зверя, я просто положу ее на полку других таких же историй, составляющих мою на самом деле довольно-таки странную жизнь. Ведь, возможно, когда из моей головы исчезнет последняя здравая мысль, найдется хоть что-то, что в какой-то момент времени и в какой-то точке пространства было не напрасно. Поэтому в следующий раз все точно также повторится: ради всех тех позитивных и негативных эмоций, которые я, как настоящий вампир, все тяну и тяну из своего существования. Жизнь, увы, не требует от нас великих устремлений и свершений, так что приходится самому писать про себя ангстовый сценарий, шить костюмы, ваять декорации, отыгрывать свою роль. Косплей самого себя. Манга про то, что я сейчас сижу и пишу этот пост.
И можно снова начать забывать.
Раз, два, три… и пустота.

Кажется, кто-то хотел еще моих косплейных фото? Держите.

@темы: мелкобытовое, отчетное, cosplay, задрот-mode on, my photos, dears ♥, festivals-conventions

Это сейчас день рождения – просто еще одна отметка на календаре.

Просто день, когда ты выслушиваешь стандартный набор пожеланий, как трек на репите, улыбаешься в ответ – иногда вымучено, иногда искренне. Ты обнаруживаешь себя в ресторане, разжевывающим какой-то деликатес, или пьющим хорошее вино в кругу друзей. Ты обсуждаешь современные книги, новые магазины, отдых за рубежом. Возможно, в какой-то момент ты даже начинаешь чувствовать, что счастлив.

Но, спустя некоторое время, тебе в голову может закрасться странная мысль. Или, скорее, это будет ощущение, которое всколыхнется где-то в глубине твоего подсознания, которое ты давно закрыл на замок сам от себя. Тогда, возможно, еда на мгновение потеряет вкус, а зала, переполненная разговорами и переливами света на стекле, сожмется в крохотную комнатку, и на миг ты потеряешь связь с реальностью, лишь голоса полуобморочным эхом будут звучать у тебя в голове.
Это не какое-то там великое осознание. Ты просто вспомнишь.

Так бывает. Ты не очнешься от своего оцепенения другим человеком. Просто вспомнишь... сколько настоящего ты потерял. И перестанешь лгать себе.
. . .

Мрачный бред, толика безумия, немного религиозного глумления.Йору был совсем юным, ему вот-вот должно было исполниться что-то вроде шестнадцати. Он был коротко стрижен, зол, хотя болезненно-романтичен, и пока не знал, какого это – ходить на высоких каблуках и любить без страдания.
Было самое начало марта, но промерзший город смиренно и омертвело дремал под снежным покрывалом, которое Йору с каким-то своим приятелем месили в черную кашу устрашающего вида берцами. Этой ночью они шатались по железнодорожным платформам неизвестных им станций, пролезая на них через обледеневшие решетки и дыры в проржавелых сетках, курили на замызганных лавках, пили какую-то дрянь и вытанцовывали danсe macabre на притягательно-блестящих путях. Последнее делается так: несколько человек начинают какой-нибудь быстрый танец, причем чем более стремительный и порывистый, тем лучше, и через какое-то время один из них падает на землю, изображая мертвого. Можно просто упасть, изобразив обморок. Можно стонать, хватаясь за грудь. Кому как нравится. Остальные продолжают танец, но теперь изображают горечь, страдание и скорбь по усопшему.

– Как задолбала уже эта зима, - с досадой говорит Йору, пытаясь согреть замерзшие пальцы. Он, как обычно, где-то пролюбил свои перчатки, уже третьи за зиму, что, забегая вперед, привело к тому, что сейчас он не носит их весьма принципиально.

Его спутник что-то многозначительно протянул, глядя куда-то вдаль, где фиолетовая грязь горизонта сливалась с темными силуэтами возвышающихся построек.

– У меня скоро день рождения, а тут такое дерьмо. Из года в год повторяется одно и то же, только меняются декорации. И, скажу тебе честно, чем дальше идет время, тем меньше я верю в то, что где-то в этом мире есть что-то для меня. Что когда-то я добьюсь гребаных гармонии и душевного спокойствия. Так мало живу, и так много разочарований.

Это существо рано научилось смотреть на жизнь философски, хотя это не спасало его от типично детских ошибок, вроде как поддаваться соблазну брать конфеты у незнакомцев, если уж оные выглядят очень уж вкусными.

– Опять будет одно и то же: суета, касающаяся всех, кроме меня самого. Лицемерные поздравления от тех, кто не удосуживается всплывать в моей жизни чаще раза в год. А те, от кого я этого жду, вообще ничего не скажут. Ничего. Совсем ничего. Ни слова.

Вообще говоря, можно сделать вид, будто тебя сразил выстрел. Можно издавать гортанные звуки, цепляясь за шею, будто тебя кто-то или что-то душит. Твоя роль, в принципе, самая простая – просто лежишь, стараясь не двигаться.



Едем дальше.Начинает холодать, и колкое стекло снежинок ложится на черные фигуры. Йору пытается согреть мочки ушей, исколотые металлом, своими холодными пальцами. Тогда у него было вдвое больше проколов и много свежих ран, теперь же – никакой крови, только шрамы, шрамы, шрамы.

На лице Йору, белом, немного детском, что лишь слегка тронуто эрозией порока, расползается циничная клякса ухмылки.

– Ну и пусть. Пусть так. Хорошо. Ничего мне такого и не надо.

Возможно, он врет. Тогда он все еще на что-то надеется.

– Пусть только на мой день рождения не идет снег. Ничего больше не надо, только пусть не будет снега. Пусть он погребет под собой всю эту долбанную планету после, но, пожалуйста, никакого снега на мой день рождения.

Его пламенная речь была встречена взрывом хохота, сменившимся кашлем: его спутник подавился жгучей приторностью пойла.

– Ты еще желание загадай. Или – как там делают – молитву прочти.

Снова раздается взрыв хохота, но Йору серьезен и решителен.

– А что! Так и сделаю.

Он решительно карабкается на лавку, где только что сидел, впечатавшись высокими военизированными ботинками в свою импровизированную сцену. Огни проезжающих поездов высвечивают его лицо, словно свет софитов, отражающийся в его затуманенных глазах. Он театрально воздевает руки к черному небу, на котором нет ни одной звезды, только грязная муть снега, что неистово носится по нему, и повторяет замогильным голосом:

– Владыка всего мира видимого и невидимого. От твоей святой воли зависят все дни и лета моей жизни.
– Ты что, серьезно? Ну ты псих. Ты же сам всегда говорил, что не веришь в это все.
– Благодарю тебя, премилосердный отче, что ты дозволил мне прожить еще один год... Подай-ка мне сигарету, а?

Снег все сыпется и сыпется сверху, а тонкая мальчишеская фигурка ломается на своем на помосте, окутанная белым облаком, мерцающем в свете тусклых ночных фонарей. Стук колес – это звук ангельских труб, далекие гудки поездов – хорал.

– Знаю, что по грехам моим я недостоин этой милости, но ты оказываешь мне ее по неизреченному человеколюбию твоему.
– Кончай. Пойду отолью.
– Благослови начинаемый мною год и все дни жизни моей. Сделай так, чтобы на мой день рождения не шел снег. Сделай так, чтобы на мой день рождения не шел снег. Сделай так, чтобы на мой день рождения не шел снег.

Неожиданно мальчик резко подается назад, хватаясь за обледенелые перила, чтобы не свалиться с платформы, потом резко вздрагивает всем телом и медленно опускается, сначала на колени, а потом на бок, и медленно, картинно, театрально закрывает глаза. Затеяв эту игру, ты действительно надеешься в глубине души, что сейчас кому-то станет хуже от твоего отсутствия.

Нужно ли говорить, что первое, что увидел Йору, проснувшись шестого марта в нежной свежести своей постели, была беспросветная стена снега, мерцающего за окном.

Ах да, дорогие френды и не только: до Ичихару я вряд ли буду подавать активные признаки жизни, так что не мучайтесь сомнениями о сохранности моего бренного тельца из-за его отсутствия: косплей доделываю себе и подруге с ее помогаю, а тут на меня еще и экзамен по лексикологии испанского свалился.

@настроение: >>> tired

@темы: мрачный бред

В честь начала весны, а также в контексте того, что мне пока совсем нечего рассказать о бытности, чтобы это приняло хоть насколько-нибудь изящную форму, выкладываю три своих драббла по Peace Maker Kurogane, объединенные темой любви. Все вполне невинно, хотя кому-то может показаться, что и жестоко. Но любовь... она и должна отчасти быть такой, в моем представлении.
Рейтинги в пень, не такие уж тут и нетлены.



Несмотря на свою детскую беспечность, Тэцу замечал, что бывают дни, когда Хиджиката не похож на себя. Утром ему приносят посылки, или он сам куда-то пропадает на время, а потом целый день сидит у себя, изредка выползая на свет, тихо и призрачно, словно сам Сайто, оставляя за собой шлейф из дурманящих медицинских запахов. Даже не желая специально наблюдать за ним, Тэцу видел, что в такие моменты Хиджиката особенно отрешен.
Если бы Тэцу был умнее и мудрее, он, возможно, захотел бы знать, какого видеть, как угасает дорогая тебе жизнь, что почти вдвое короче твоей собственной. Но если бы даже Хиджиката и стал отвечать на этот вопрос, то, конечно, не словами.

Окита в эти дни подолгу смотрит на заходящее солнце.
. . .

Еще пара.

Оцепенев, Судзу лежит на сером песке, пряча на груди грязные руки и какой-то сверток. Его зрачки не реагируют на свет, а дыхание настолько слабо, что его не почувствуешь, даже поднеся ладонь к его лицу. Так уже было, только с черными бороздками слез, уныло протянувшейся цепочкой следов, таких одиноких на матовом полотне песка, и новорожденным отчаянием, которое теперь состарилось до поседевшего полумертвеца. Судзу не оставляет ощущение дежавю, только сейчас у него на поясе меч мертвого брата, а в руках тлеющий череп сэнсэя.
Но вот на его выцветшее бессильное тело надвигается неожиданная тень. Судзу не поднимает глаз, но одного взгляда на песок, набившийся между пальцев подошедшего к нему человека, ему достаточно, чтобы составить картину своего будущего. Мужчина протягивает руку.
– Не плачь больше.
Голос как бархат.
Судзу находит в себе силы вздохнуть.
. . .



Сайе уже шестнадцать, а ее тело по-прежнему белое, тонкое и детское. До определенного момента. До сегодняшнего дня.
Возможно, оно начнет меняться не сразу. Сначала на ее нежной шее выступят несколько гематом от чужих слишком властных губ, несколько царапин на сахарной спине, разрывы сосудов под пальцами – при попытке раздвинуть ей ноги. Но постепенно ее тело начнет округляться и кровоточить, источать другой запах, и уже много позже грубеть, изнашиваться, раздаваться и стареть. Пожалуй, она стерпела бы даже такое, если бы первым, кто пришел к ней, был Тэцуноске. И в тот миг, когда неслышно прошелестела дверь, и к ней заглянула невероятно серьезная Акесато, Сайя все еще ожидала увидеть копну рыжих волос, добрый и открытый взгляд и широкую улыбку. Но когда в дверном проеме появилось незнакомое черное кимоно, сдобренное похотливой улыбкой, внутри Сайи что-то оборвалось.
– Это очень богатый человек, Сайя. Будь с ним поласковей.

Тэцу весь день бегает по двору с Саноске и Шинпачи.
. . .

@настроение: >>> weird

@темы: anime, fics

Вообще говоря, PMK я отсмотрел довольно давно, но раз уж я взялся подсаживать на него знакомцев, доосилил мангу и в подведении прошлогодних итогов по япономанской теме отвел «Миротворцу» если не первое место, то, по крайней мере, одно из призовых, то решил, что надо бы написать пару слов о том, чем же для меня так приятна сия нетлена.

Аниме – вряд ли шедевр по общим параметрам, да и, на мой взгляд, не задумывалось как нечто шедевральное, что должно открывать глаза и менять зрительские представления о мире, да и не действует на меня такое, честно сказать.

Отчасти все дело в целевой аудитории. Чтобы рядовой неяпонец оценил сам сюжет, он должен иметь какое-никакое представление о том, кто такие Шинсенгуми, а также хоть в общих чертах представлять, что творилось в Японии во второй половине 19 века. Конечно, сведущих в этой области немало, уж слишком тема начинает цеплять, если пытаешься погрузиться в исторические водовороты чуть глубже, но тут же встает вопрос преподнесения. А отсюда вытекает второе ограничительное требование.



Мнооого буковок, спойлеры, картинки средней тяжести.Нужно не только знать факты, но и симпатизировать известному желанию некоторых авторов, создающих произведения о тех или иных периодах японской истории, придать этим фактам некую художественность. К последнему хотелось бы добавить: убежденные поборники матчасти, яростно доказывающие, что проза жизни лучше романтического приукрашения – лучше не смотрите. Поскольку в «Миротворце» вдоволь длиннющих локонов, развевающихся кимоно и картинных битв, противоречащих основным законам физики. Персонажи создавались женщиной, и это, в общем-то, видно. Но тем, кому подобное не чуждо, внешняя сторона приглянуться должна.

Тем не менее, есть еще одно НО. Те, кто ждет эпичных баталий и обычных самурайских прогонов, их, конечно, получат. Но они настолько второплановы сами по себе, что в определенный момент просто забываешь, что где-то на улицах Киото идет резня, и где-то пылают пожары, а просто наблюдаешь за повседневной жизнью вполне обычных людей. Зло (в лице Йошиды Тошимаро) в «Миротворце» не то, чтобы не удалось – но оно необходимо только для создания формального лейтмотива. Благодаря нему можно продемонстрировать, что происходит в искалеченном сознании Ичимуры Тецуноске, которого регулярно ведет от детских инфантильных поступков в надрывное и страшное влечение к убийству. Подросток, переживший сильное эмоциональное потрясение, никогда не закроет на все глаза, смирившись – он положит саму свою жизнь на борьбу с причинами этого потрясения. Иной раз это может повлечь за собой множество надрывно-красивых бэд-эндовых историй.



В душе Тецу живет умилительно-слепая вера, что стоит ему отомстить убийце родителей, как жизнь сразу же станет безмятежной и счастливой. И именно поэтому концовка «Миротворца» рождает у меня большие сомнения. Невозможно разрешить все так просто и стать счастливым по щелчку пальцев. Нельзя единомоментно избавиться от своих страхов, сомнений, страданий, даже если кажется, что цель близка. В итоге так и напрашивается осознание того факта, что убийство убийцы не подарит желанного душевного катарсиса. Но, вопреки логике и законам человеческой психологии, Тецу отчего-то действительно обретает то, что он и хотел. Пожалуй, такое формальное разрешение одного из основных конфликтов – это и есть то горькое послевкусие, которое может остаться даже после знакомства с произведением, которое в целом оставило положительное впечатление. Как ни поверни, не верю я, что Тецуноске смог стать сильнее после пары тренировок, а уж о «правильных» внутренних изменениях я вообще молчу.

Однако, мне все же думается, что видимость конца в большей степени хорошего, чем плохого, в ущерб вышеупомянутой достоверности, прозрачно намекает на то, что будет через несколько лет – а для шинсенов все будет, как известно, плохо. По сравнению с этим разрешение личных проблем милого подростка перестает быть сколь бы то ни было значительным, а это создает интересный эффект: когда наслоение «частного» (душевные перипетии и мелкобытовые проблемы) и «общего» (конфликт на уровне всего общества) складывается в затейливую картинку, являющей неоднозначность толкования. И эту ткань повествования очень интересно расплетать – каждый увидит свое.



Но меня в «Миротворце» безоговорочно подкупило другое. И это то, как показаны простые человеческие отношения, когда наши хладнокровные убийцы превращаются в обычных людей. И, хотя их одежды все еще в крови врагов, они просто идут по улице и подшучивают друг над другом. Или сидят на крыше барака и вместе смотрят на фейерверк. Согласен, конфликт Убийцы и Человека, в нем сидящего, вряд ли необычен, и совсем не нов, но у г-жи Хроно он вышел довольно трогательно. Возьмем вицекомандира Хиджикату Тошидзо, настоящего исторического «Демона из Шинсенгуми», и, пожалуй, самого харизматичного персонажа «Миротворца». Можно сказать, что в основной сюжетной линии участвовал он мало – разве что кого-то порубал в самом начале, да и то, скорее, для галочки. Но даже в диалогах, в минутных эпизодах, в той абсолютно крышесносной серии про стихи его образ проявился так ярко, что я, черт возьми, не могу писать о нем без иррациональной симпатии. Персонажи «Миротворца» и их обыденная жизнь – вот самая суть этого аниме. Отмечу, что отдельно интересно следить за взаимодействием Хиджикаты и Окиты. После финального сражения Хиджиката идет к раненому Оките по коридору – и в его обычно холодном взгляде начинают проявляться страх и волнение, при том, что в окружении целой оравы врагов он даже бровью не поведет. «Не волнуйся. Не вся эта кровь моя».

Вот и получается, что суть этого аниме на деле очень проста, а ведь самые простые вещи отчего-то часто выглядят блеклыми на фоне очередных трагедий и прочих вселенских катастроф – и возможно, поэтому «Миротворец» не слишком популярен. Защищай того, кто тебе дорог. Но помни, что твоих усилий может оказаться недостаточно.

Сусуму теряет сестру, Сузу – учителя, Тецу успевает ощутить ледяную боязнь потери даже дважды: после смерти родителей и во время решающей битвы, когда его товарищи повержены, и он должен остаться один на один с врагом…

Рано или поздно, как бы нам не хотелось обратного, все полюбившиеся герои уходят, оставляя после себя старые, красивые, горькие истории.

@темы: anime, злобный критег mode on

Статейка, правда, не первой свежести, но еще нигде не выкладывалась.

На протяжении длительного времени, нарабатывая свой япономанский стаж, такой жанр как юри я отчего-то вечно аккуратно игнорировал. Признаться, я и не думал даже, что чего-то себя особенно лишаю, ибо все мыслимые женские любовные линии в произведениях на отвлеченную тему никогда меня особо не интересовали. «Брат» же меня в кои-то веки порадовал обилием приятных женских персонажей, которые интересны, надо сказать, не только сами по себе, но даже и в совокупности. Вместо стандартных рамок «люблю-хочу», нам преподносится целая замысловатая мозаика отношений, возвышенных, грязных – да всяких.

Немного рассуждений на тему тайтла.

А самое занятное в этой истории – это, пожалуй, то самое тонкое ненаигранное эстетство, которое, если оно хорошо подано, наполняет самую типичную историю еще одной девочки в еще одной частной школе особой прелестью... Да, весьма очевидно, что это эстетство, при всей утонченности его выражения, – это все же лишь внешняя эффектность, зачастую с большими огрехами в плане содержания, и возвести его в ранг подлинности у меня язык не повернется – уж слишком много там слез не по делу, всхлипов, напыщенности, обмороков, классических банальностей и закосневших нарочито картинных жестов, да и розовые лепестки местами, кажется, вот-вот погребут под собой все живое. Но.

Даже такая простая история начинает увлекать настолько, что в какой-то момент все складывается в одну живую, дышащую, настоящую картину: бархатный звон часов на башне, теплый солнечный свет, таинственно проникающий сквозь витражные окошки, шорох очередного нового платья, уже взрослого, из-за которого в полудетской фигуре начинает проглядывать опасная соблазнительность, вожделение протеста, даже аромат все тех же лепестков, щедро осыпающих новорожденную боль и страх вновь оказаться отвергнутой. За это прощаешь, что так уже было… и просто живешь в этом старомодном, оторванном от реальности мирке.

Каждый может выбрать себе один по душе: это и комната, желтая от солнца, где уже шесть лет все стоит на своих местах, и полутемная квартира, увешанная пустыми зеркалами, и сам Сейран, скроенный по образцу европейских пансионатов прошлых веков, в котором забываешь, что где-то кипит современная жизнь ее с яркими витринами, телефонами, телевизорами, полупервобытными компьютерами, джинсами и порнографией. Иллюзии? Пожалуй, так. Но в таком случае кому она вообще нужна – эта реальность?


. . .

Асака Рей и Ичиномия Фукико. В самом начале сериала их отношения проходили по вполне стандартной садо-мазо схеме, которая, как правило, прекрасно удовлетворяет обоих участников, приятна глазу и, вообще говоря, понятна всем извращенцам со стажем как дважды два. У меня она сразу вызвала симпатию к трагическому декаденту Асаке Рей, прекрасному и замученному, что естественным образом совпало с антипатией к мучителю, то есть госпоже Мие, и так легко и весело все и продолжалось бы до самого конца, если б не оказалось… хм, несколько изящней.

Я, как уже писалось, весьма люблю наводить лупу на все, что хоть немного отходит от границ нормы, поэтому всяческие девианты и их девиации – это, что называется, моя тема, да и сам, что греха таить, совсем не безгрешен. Так что очередная художественная несчастная любовь, представленная небанально и эстетично, это для меня не повод поронять слезы, а материал к размышлению, иногда даже с экскурсами в психологию и смежные области, эдакий лакомый кусочек для интерпретаций. Вот что, в общем, получилось. Тут еще будут вставки из моего раннего псевдопсихологического флуда (курсивчег) – когда-нибудь, может, выложу его отдельно.

Я давно уже вычислил, что чаще всего объединяет все красивые и печальные истории этих самых девиантов. Прежде всего, романтизация всего, что связано со смертью. Ну, или, по меньшей мере, с саморазрушением. Избрание, зачастую инстинктивное, оппозиций абстрактных «добра» и «нормальности», вкупе со страстью к самой эстетике упадка, порождают ту бесконечную боль, которую навеки вынужден сносить подопытный. Боли подбираются различные оправдания, но все они, как правило, связаны с ощущением тотальной отчужденности от этого мира. Отдохновение обретается в самоубийстве, забвении, тщетных попытках враждовать с миром, религии или каких-либо культах, нигилизме, да много в чем еще. Те, кому страшнее, убеждают себя, что можно стать как все.



Продолжение сомнительных попыток авторских интерпретаций. Первые два пункта про самоубийство и забвение – точно про наших девочек. Вспомнить ключевой эпизод, когда совсем юные Мия и Рей, не имея возможности быть вместе, решают, что самым лучшим выходом для них обеих будет смерть. Дело в том, что девиант всегда прибегает к силам, одним ему и понятным. Он выражает себя посредством боли. Высшая степень выражения – смерть. А самое парадоксальное заключается в том, что эти силы прилагаются к выражению исключительно искренних и благородных чувствований. Именно поэтому, если мне и случалось желать людям смерти, они поголовно все были любимы мною до безумия.

И вот непогожий вечер у моря, которое с неохотой ворочает черные волны. Порывистый ветер бросает в лицо колкость снега и ноющую боль холода. В этот день, не более значительный, чем другие, полные нежности и боязни, похожие, как братья-близнецы, они решают умереть вместе. Пятно крови красиво расползается по чувствительной белизне снега, и девочка, похожая на мальчика, спокойно смотрит на мутнеющие перед глазами снежинки и просто ждет. Второй девочке становится страшно.

Также у девианта на инстинктивном уровне проявляется влечение к подобному, поэтому на роль родственной души во мраке современного мира непременно избирается тот, в ком чувствуется знакомая боль и надломленность, и в глазах которого отражается знакомое влечение к смерти. Иной раз, впрочем, сходятся и противоположности – по разным причинам. Главным образом для того, чтобы безвозмездно помочь заблудшему вернуться в мир «нормальных людей». И вот, что Нанако, что Каору готовы сорваться в любой час дня и ночи и принестись к Асаке реабилитировать ее после очередного саморазрушительного финта, причем без нотаций, нравоучений и прочих морализаторских порывов. Это все, конечно, хорошо, красиво и благородно. Но только вот истории жизнелюбивых девочек заканчиваются всегда не в пример банальнее. Знаю, знаю, что сейчас я буду дико субъективен, поскольку такое понятие как «простое женское счастье» вызывает у меня непроизвольное желание жестко и шовинистически поглумиться, однако та же свадьба Орихары Каору, которой, собственно, заканчивается «Братец», изрядно подпортила впечатление от сериала лужами тягучих розовых соплей. Испорченные же девочки кончают плохо, но красиво. Жестоко, но факт.

Однако, потребность в любви у девианта ничуть не меньше, чем у т. н. «нормального» человека. Скажу более, в какой-то степени девиант нуждается в ней сильнее, поскольку повышенная чуткость к восприятию мира дарует ту беспрагматичную влюбчивость, когда люди обретаются с первого взгляда и навеки. Человек, что потрудился заглянуть в погребальный мир подопытного глубже остальных, не застопориваясь на стереотипах, что роятся вокруг не-таких-как-все, возводится в ранк идола, которому теперь можно выражать приязнь так, как умеешь. Давай умрем вместе.



Но по факту не все так сладко и гладко. Слишком часто все заканчивается плохо, когда избранник обращает свое жестокое и прекрасное лицо-перевертыш и отпускает руку, что лишь одна удерживала подопытного от падения в глубины ада, в вечный замкнутый круг своего делириума. Умереть вместе, застыв в том вечном состоянии любви, легко только с виду. Ведь даже если ты сам уже давно поставил на себе крест, отпустив остатки рацио и инстинкт самосохранения, что значит для тебя увидеть любимого, из которого медленно уходит жизнь, расползаясь уродливым красным пятном по колкому снегу? Рука дрогнет, если подопытный – все же наш любимый девиант, а не всамделишный вырожденец. Идея единения в смерти красива, но она пуста. Бороться за спасение двоих не в пример сложнее, поэтому остается поддаться соблазнительной слабости и обречь себя и любимого. В итоге выходит лишь лицемерное прикрытие собственного бессилия, спрятанное за красивые оправдания. Я не пытаюсь это осудить, и, выступая от лица девианта, говорящего о девиациях, не могу утверждать, что у меня хватило бы сил предпочесть борьбу спасительному забвению. Но, к сожалению, все так. Мия, которой так часто вменяли предательство, совершила самый правильный выбор в своей жизни.

Моя же дорогая Асака… пожалуй, была обречена. Свою надежду на спасение она утеряла уже давно, и теперь просто существовала, ожидая Мию, медленно убивая себя по частям, находя иной раз отдохновение в сиюминутном «сегодня мне хорошо». Остальное же время отверженная хищно и болезненно пряталась в тенях, лишь в грязной темноте пустой часовни давая волю своей одинокой природе, пронзая острыми лезвиями безразличные стены, очертившие взъерошенную голову, и отныне лишь фанатично куталась в рубище изгоя, не допуская до себя никого или, напротив, допуская самых живых и неиспорченных, снося определенную мазохистскую боль за искупление своей одержимости. Второй вариант является лишь бессильной манифестацией собственного одиночества, когда стараешься приблизить конец с горячечной экзальтацией и бессознательной исступленной мольбой «Остановите же меня». По неосторожности можешь сломать пару-тройку жизней, невольно оборотив первоначальный сценарий на прямые оппозиции, и руку отпустишь уже ты. Теперь Нанако приходится встречать закат в одиночестве. Спасти можно лишь того, кто желает спастись.

Грустная, в общем, история. Осталось найти время осилить ее в манга-варианте. Рей там, кстати, даже моментами харизматичней, чем в сериале (в аниме такая училка местами). Вот, любуйтесь:



В конечном итоге мы продолжаем любить того, кто красив, а не того, кто прав.

@темы: мрачный бред, anime, злобный критег mode on

На днях внезапно пересмотрел Ai no Kusabi – заинтересовалась подруга, которая уже прошла некоторую инициацию аниме классическим и вот неожиданно созрела для аниме непотребного) А после из ностальгических чувств я снова взялся за ранобе AnK. Тем, кто видел овы, очень рекомендую ознакомиться с первоисточником – образы персонажей там не только чудесным образом раскрываются, но и, в некоторой степени, преподносятся с новой стороны. И, чтобы еще раз вспомнить старую добрую историю любви, мне хотелось бы привести здесь несколько самых запомнившихся мне моментов. Ранобе лицензировалось на английском, но на русский переводились только первые части, так что, дабы не спамить английским текстом, придется ограничиться сокращенными выдержками из русского перевода. Местами он, конечно, шероховат, но все равно, по мне, весьма неплох.
. . .

"Трущобы – зверь, пожирающий юность и душу людей". Чьи это слова? Если жителя Кереса, то он, несомненно, убедился в этом на собственном опыте. Если нет надежды, нет и крыльев для полета. Если не летишь, то и упасть не боишься.
"Реальность трущоб – сплошная черная стена, слишком большая, чтоб через неё перебраться", – думали они; и тех, кто осмелился бросить вызов этой стене, иронически называли героями. Но те, кто иронизировал, завидовали этим героям, ведь сами не могли ими стать. Оставалось лишь жалеть себя и топить горечь в выпивке.
Вот и у Рики была любимая фраза, которую он часто говорил своему партнеру, Гаю – только ему, как самое сокровенное: "Когда-нибудь мы распрощаемся с трущобами". До сих пор все, кто повторял эту фразу и покидал Керес, возвращались обратно – не проходило и месяца. Возвращались сломленные и отчаявшиеся. Но Рики это не пугало. Вновь и вновь он повторял: "Когда-нибудь. Обязательно".



Приобщаться дальше.Город, поднявший до немыслимого уровня функциональную эстетику и рациональность, наполнился свежестью и блеском. Однако, отвергая не только грязь, свойственную людям, но и их тепло, это видение было сверкающим, но холодным. Весь город был пронизан бесстрастными взглядами “глаз-камер”. Другими словами, Юпитер была наделена нервными окончаниями.
К чему же она стремилась после того, как превзошла своих создателей? С помощью команды самостоятельно воспитанных исследователей и группы андроидов последнего поколения она превратилась во “Всемогущего Бога”, оставив себе имя Юпитер.
Основными принципами Танагуры были отрицание родственных связей и отказ от морали, но на деле город, стремившийся прежде всего к процветанию, был лишь порождением искажённого сознания машины.
Однажды люди, не способные победить смерть, полностью подчинятся машинам. Принимая во внимание окружающую действительность, таким должно было быть будущее Амой.
. . .

“Неплохо было бы заставить тебя скулить”, - сказал тогда Ясон. То, как Ясон играл его желанием, приводило Рики в отчаяние.

Дай…мне…кончить… Не оставляй… на… середине…!
Скрипя зубами, он смог бы с достоинством стерпеть пощёчину. Даже получив удар кинжалом, он бы набрался сил, чтобы ответить. Но он не мог сопротивляться этому огню, сжигавшему его изнутри, сводящему с ума.
Запрокинув голову, Рики вцепился в руки Ясона. Забыв всякую гордость, он умолял блонди положить конец этой пытке. Быть может, именно это пробудило в Ясоне тень человечности. В любом случае, сразу после этого он довёл Рики до финальной точки. Монгрел без сил упал на пол. Не обращая на него внимания, Ясон снял перчатки и бросил в мусорное ведро. Затем из нагрудного кармана он достал несколько свежих купюр и положил их на стол.
– Это сдача. Теперь мы в расчёте.
Когда Ясон, не удостоив его взглядом, вышел из комнаты, Рики продолжал сидеть, опустошённо глядя перед собой.
Пять минут.
Десять минут.
Бессмысленно тянулось время, как пустая кассета в магнитофоне.


. . .

Рики вставил магнитную карту, полученную от Катце, и дверь открылась. Катце поднялся ему навстречу, поприветствовав монгрела одними глазами. Рики кивнул в ответ и занял своё обычное место на диване, мельком оглядывая комнату. Он заметил две фигуры, жавшиеся в дальнем углу. Их черты были правильными и изящными. В выражении лиц было что-то детское, однако по внешности нельзя было определить ни возраст, ни пол. На обоих были старые плащи, скрывавшие их до лодыжек. У одного были светлые, мягкие на вид волосы и ярко-красные серьги, похожи на капли крови. У другого, черноволосого, на лбу был огромный сапфир. Глаза у обоих были закрыты. Рики не удивился, что в этот раз должен доставить груз в дальний район Лаокоона, но, осознав, что грузом были эти двое, монгрел невольно нахмурился.
– Они же ещё дети.
– Эти двое – специальный заказ из Ранаи.
Раная-Уго.
Судя по отзывам, Раная-Уго мог бы оказаться резиденцией самого Дьявола.
В этом месте леди и джентльмены опускались, превращаясь даже не в простых мужчин и женщин, а в похотливых самцов и самок. Забывая здравый смысл и достоинство, они насыщались удовольствием, давая волю своим самым сокровенным желаниям и животным инстинктам. Уродливо-комичный вид тех, кто доставлял им это удовольствие, входил в противоречие даже с относительной моралью того времени.
Вообще-то, все работавшие в Раная-Уго были очень красивы. Но все они были с увечьями. Только одна рука, сросшиеся ноги, ампутированные от локтя или колена конечности и тому подобное. Их уродства не были наследственными или врождёнными. Они создавались такими посредством генетических манипуляций. При этом идеальные черты лица вызывали ещё больше жалости. Чтобы предотвратить любопытство по отношению к посетителю, все работавшие там были лишены зрения. А во избежание возможных травм клиента во время орального секса, им вырывали зубы.
С раннего детства их обучали исключительно технике секса. Не обращая внимания на внешность, клиенты посещали комнаты, специализировавшиеся на их любимой позе. А ожидавшие там предназначались, чтобы доставить им удовольствие. Приговорённые к жизни в запертой клетке поломанные куклы для секса… Куклы, которые не знают другой жизни, кроме определённого им существования в клетке, которые не умеют ни петь, ни смеяться, ни даже плакать. Они принимали неизбежное. Они не отчаивались, но ничего не ожидали от жизни.


. . .

Последние дни небо было затянуто облаками. Что-то гнетущее и застоявшееся тяжестью лежало на душах людей. Радовало только то, что дождь не начинался. Несмотря на то, что был уже почти полдень, Мидас спал. И на его лице, под вульгарным ночным макияжем, проступали безобразные морщины.

В комнате горел свет, хотя он его не включал. Там в лучах света стоял человек, внимательно наблюдавший за ним.
– Три года. Всё это время и все усилия были необходимы, чтобы приручить тебя. Ты необходим мне. С этим не поспоришь: с самого начала ты был единственным, кто смог пробудить во мне интерес. Ты должен принять ответственность за это и все последствия. Ты не просто украшение. Ты мой пет. То, что тебе за двадцать, не имеет значения. Ты здоровый самец, страстный, гибкий, похотливый и злобный. Как ты мог подумать, что я откажусь от тебя?
Я впервые встретил кого-то, кто вместо лести осмелился оскорблять мою гордость блонди. Именно эта твоя черта так непреодолимо влечёт меня. Это похоже на бомбу с часовым механизмом у меня в мозгу. Ты просто восхитителен, такой нежный, чувствительный, что хочется вырвать это сердце, такое сильное и полное жизни, и прижать его бьющимся к груди.



Если злоупотреблять удовольствием, оно может превратиться в страдание.
. . .

@темы: anime