По рекомендациям общественности начал (вернее, продолжил, но почти что начал) смотреть Kuroshitsuji и, знаете, распробовал.

Возможно, он довольно-таки вторичен с точки зрения образов и сюжетов (как и другие появляющиеся продукты подобного творчества – процентов на девяносто плюс), но, как любая красивая старомодная вещь, созданная просто радовать глаз, стоя где-то на полке, «Дворецкий» очаровывает – и с первых кадров лишь преумножает это ощущение.



Почему он приятен мне? Заинтригованы?Даже не за намеки на неуставные отношения дворецкого и его юного хозяина и не за мрачноватую атмосферу. Первые присутствуют здесь максимум на уровне внешних эффектов, причем сметливые авторы даже не потрудились это как-то завуалировать: все околоромантические сцены выглядят настолько стереотипично (взгляды с поволокой, приоткрытые губы, лепестки-феерверки-перья по обстоятельствам) что, очевидно, это не боле чем изящная подачка душевночутким зрительницам: «получайте то, о чем вы так мечтали». А вот типажи персонажей безусловно хороши, хоть где-то и карикатурны. Тот редкий случай, когда вообще почти все. На сцене нет ни одного статиста, которого изобразили просто так, чтобы впихнуть кому-то набор сюжетообразующих фраз. Герои индивидуальны и ярки, как все пороки человечества.

Готика? Ну, в общем-то, да. Эту непередаваемую атмосферу Англии XIX века, хоть и в альтернативном прочтении, я люблю давно и нежно: серое на сером, таинственно-мертвенные особняки знати, преисполненные помпезным шиком роскошных портьер и ковров, подернутые тускнеющей позолотой убранства, гудящий шум города и пустота черных деревень простолюдинов. Рисовка? Хоть я и не адепт принципа «жертвовать всем подряд ради внешней красивости», даже более того, часто предпочитаю отутюженному совершенству шарм шероховатости старых вещей, красивостью «Дворецкого» я проникся с первых кадров, когда смог рассмотреть каждый узорчатый завиток на фарфоровом сервизе.

А в сущности, «Дворецкий» хорош мимолетностью.
Тем, что можно не заметить, – что, скорее всего, пропустишь мимо ушей. Несмотря на многозначительные взгляды и местами громкие фразы, чрезмерный пафос, зрелищные бои с летанием через полкомнаты, главным образом, интересно то, что двух главных героев связывает томительно-соблазнительное, неистовое, почти отвратительное, но совершенно особое отношение к смерти. Хоть она и нанесла юному Сиэлю множество смертельных засечек (в детскую белую грудную клетку – особенно страшно), отчего он был вынужден превратиться в бездушную куклу, шепчущую страшные слова, сплетенные из боязни одиночества и разрушительной танатофилии, они с ней вечно будут испытывать влечение друг к другу: когда хочешь прикоснуться, но неизменно, раз за разом отдергиваешь руку.
Убить хочется за все, что угодно. За убийство. За дерзость. За неумение обращаться со столовыми приборами.
У тех же Себастьяна и Сиэля разделение на стратега и тактика идет по принципу «убить или умереть». Это самая тонкая грань их отношений, которые в таком ключе можно даже наречь близостью. Хотя и трудно определить, кто, в конечном итоге, все же дергает за ниточки – а кто думает, что дергает за них.

Крови мало, но какая! Когда кровопролитие сопрягается с неумеренным эстетством, тут меня переполняет восторг настоящего маньяка. Убери труп с дивана – не потому, что убивать нехорошо, а потому что испортишь диван. Мой самый любимый вид юмора, надо сказать. То другое, что вызывает позитивные ощущения, помимо шуток, аналогичных приведенному примеру – всего лишь изящное зубоскальство над собственной беззубостью (ведь главный мальчик и вовсе не умеет искренне улыбаться). Иногда – приятный абсурд, вроде как сцена «боя» Себастьяна с белым псом. Иногда – зубодробительное умиление, от которого даже я не могу сдержать улыбку, вроде забавной страсти Себастьяна к кошачьим (узнаю себя).

Иными словами, начало стоит того, чтобы расплетать ткань повествования до победного. Однако, одна картина запала мне в душу прочнее всего, щекоча иной раз пресные картины повседневности приятными иллюзиями наяву: гора окровавленных тел у ног меланхоличного властителя, по-детски поджавшего ноги на своем троне; и, через несколько секунд, следующий кадр: падший юный король, беспомощно распростершийся на полу, неподалеку от которого лежит его размозженная корона. Красиво и болезненно. Хотя, возможно, все еще пойдет по другому сценарию.



Но я был бы не я, если б не напустил еще драматизма.Далее пойдет инсайдерский бред, ничуть не связанный с вышеизложенным, просто следующее количество весьма навязчивых идей вполне подходит под заголовок поста.

Ведь жизнь подобна бесконечному блужданию в огромном ветхом особняке... хотя, пожалуй, мне больше по душе пришелся бы средневековый замок. Она – бесконечный подъем по винтовой лестнице и игра света в витражных окошках. Иными словами, необходимость выбора компенсируется тысячей возможных случайностей.
Вот только не могу понять, вечный узник башни, серьезный светловолосый мальчик, который любил взрослых, кукол и рисовать, вырвался ли он оттуда слишком поздно для того, чтобы теперь мечтать о несбыточном? Если начинаешь смотреть на внешний мир, зная его только из толстых пыльных библиотечных книг, расставленных по стенам огромного бетонного Колизея, столкнувшись с любой первой трудностью, всегда пытаешься уверить себя, что смотришь на нее через стрельчатый контур окна. Ты здесь, по ту сторону огромной каменной стены, ты в безопасности. Чья-то рука мягко задергивает шторы.
Или он вышел слишком рано, чтобы теперь жалеть о содеянном? Пока его занимали первые ошибки, а голодные духи алчно кормились юным телом, что-то внутри хрустального ребенка сломалось, и он начал разрушаться, больно бить, цинично шутить, унижать, ненавидеть.

В любом случае, он уже не вернется в замок. Там каждая вещь запятнана наслоением его чувств и эмоций. Стоит прикоснуться к ней – и они нахлынут с новой силой.
Кроме того, все было настолько давно, что похоже на старинную книгу с золочеными углами, полную ветхих гравюр. Сейчас – другие места и другие краски. Ночью в тускло освещенной комнате, наполненной барочными мотивами, музыкой чужих рук и голосов, он часто думает о времени, слишком постмодернистском, чтобы тут можно было ужиться человеку из полузабытой сказки. На возвышениях сидят кошки, но их не видно, только в палевой зыбкости рассвета вырисовываются их дымчатые силуэты, отчего неизменно в мозгу роятся ассоциации с египетским кошачьим божеством, горделиво охраняющим сон гробниц. Они неотрывно смотрят на юношу, когда тот погружается в сон.

Я хотел бы сдать свое тело в камеру хранения, положить мозг в банку со спиртовым раствором, забальзамировать душу, усыпить свою память.
Так устал от себя.

Повыкладывать, может, свои старые мрачные рассказики, пока есть настрой?