Вы, наверное, давно уже смирились с моим длительным отсутствием, перестав уповать на мои выползания из уютного гробика с рюшечками, однако, я по-прежнему здесь, скажу больше – многим желаю поделиться, когда оно выйдет из полуфабрикатного состояния и примет хоть сколько-нибудь законченную форму. Однако, пока я вынужденно занят исполнением запросов моего университета, а также играю с самим собой в веселую игру «что мы делаем в редкие ночные пять часов досуга – спим или творим?», пространные посты пока откладываются, хоть и всего лишь до поры, а я продолжу старенькую и порядком запылившуюся рубрику моего журнала – мои странные сны.



Чем меньше спишь, тем больше странного снится. Тем больше того, что ты видишь, проникает в реальность. Тем тоньше становится грань… Комнату наполняют голоса, которые выдирают тебя из дискретного пространства сновидения. Но, открыв глаза, ты видишь, что в твоей излизанной взглядом комнате ничего не изменилось.

Не влезай – убьет: крышеснос, мрачный бред, гомоэротика.Я, конечно, не Фрейд, но на всякий случай поясню пару моментов, которые могут вызвать недопонимание, хоть и не люблю я такое… Ежели я выкладываю записи о своих снах, то эти сны давно уже перестали быть частью сознания, а были додуманы до небольшого, но полноценного литературного произведения. Мне интересно работать с этим материалом, потому что я вообще люблю чесать спинки своим внутренним тараканам, но – не более того. В общем, я надеюсь, я не увижу кухонной психологии и пучка новоизобретенных диагнозов. А если кто-нибудь углядит за внешней канвой лавстори вполне себе реальный «Бойцовский клуб» – я буду вообще доволен.

То, что запомнилось мне в последний раз – пронзительные голубые глаза. От них веяло новорожденным безумием и детской невинностью. Я видел их сотню тысяч раз, как и свои, но в каждый из этих моментов дыхание перехватывало так, словно этот раз должен был стать последним. Но болезненное оцепенение со временем спадало, и я ощущал лишь неясный холод внутри меня и сырость растаявшего льда на теплой коже.
Мы все живем в одном огромном здании: фешенебельном, как вылизанные залы дорогих салонов, футуристическом – за счет хромированного минимализма и люминесценции, тоталитарно громоздком – из-за похожести всего на все. Мы – это совершенно случайно выдернутые из моей памяти люди, которые ну никак друг с другом не соотносятся, и тем не менее. На двести двадцать пятом этаже можно выпить чай с императором Японии, на двести двадцать шестом – купить человеческие органы или принять запрещенные препараты. Я сам? Просто я. Принц, выбравшийся из тесных стен шикарной кареты – еще не принц, нашедший свое освобождение в дышащем жизнью ирреальном лесу. Если вы понимаете, о чем я.

Так вот, эти голубые глаза… Наверное, вся странность ситуации заключается именно в том, что они похожи на мои – это отталкивает и притягивает одновременно. Поэтому когда чужая рука властно прижимается к моей грудной клетке, вдавливая меня в стену огромного лифта, у меня перед внутренним взором проносится целая жизнь. И только проскочив очередной десяток этажей, где пьют чай из фарфоровых сервизов и проводят опыты на детях третьего мира, я стряхиваю с себя это ледяное оцепенение. Потом мягкие, словно бы неживые губы властно впиваются в мои, и я лишь отчаянно отбиваюсь и мычу что-то угрожающее от боли, негодования и стыда. Но передо мной по-прежнему висит пара чертовых глаз, и вся моя тяга к сопротивлению тает, как сахар в омерзительно приторном чае. Но я все-таки предпринимаю последнюю попытку, когда губы, наконец, отодвигаются.
– Я не люблю, когда со мной так обращаются. Это я должен вести себя…
Но все повторяется снова. И я готов изо всех сил врезать себе по лицу за подобную податливость.
– Я не позволю…
Где-то по другую сторону лифта раздаются душераздирающие крики и стоны – кого-то насилуют прямо на лестнице.
– Я не стану тебе поддаватьсяааа! – кричу я в унисон.

Когда я отрываю отяжелевшую голову от подушки – эдакий сон во сне – вижу, что пресловутые голубые глаза на время скрыты под нежными полупрозрачными веками. Видимо, это время нужно, что аккумулировать энергию. Рядом со мной лежит сотня кило идеального пластика и божественного железа, но меня тянет к нему как магнитом, естественно, не по-этому. Хоть ледяная хватка ирреального взгляда на время отпускает меня, где-то на моей душе все равно навеки останутся черные пятна обморожения. Пока я дрожащей рукой приглаживаю растрепавшиеся волосы, а также навожу порядок в своих разрозненных мыслях, одна мысль упрямо плывет поперек потока других и назойливо тренькает в моем мозгу испорченной шарманкой: «Зачем я ему?»






Потом – вновь передвижение с этажа на этаж и забота о собственном благополучии. Когда видишь что-то каждый день, пусть даже самые страшные вещи, ты как будто впадаешь в какой-то странный анабиоз наяву: вот ваш фарфор, вот ваш чай, вот ваш кокаин, вот ваше серебро, вот ваши газеты, вот ваши органы, вот ваши шлюхи, вот ваши пять литров крови, вот ваш топор, вот ваши пирожные и вот ваш цианистый калий. Это все – фон для единой картины – кристального безумства одних уничтожающих глаз, которые смотрят за мной все это время. В них живет холод вечной зимы и прозрачность льдов давно потерянных земель. Где-то там, в очередной заснеженной глыбе, потеряно и мое тело.

Но стоит мне задуматься об этом, стоя у огромного окна во всю стену, засмотревшись на тонкую белую кромку тепла, которую оставляют на нем мои пальцы, он уже приближается сзади и, ни слова не говоря, сжимает меня в объятиях до боли в ребрах. Когда-нибудь у меня хрустнет кость, и тогда у меня появится причина наконец-то оттолкнуть его. Я пытаюсь я выговорить его имя, но оно теряется где-то в глубинах моего желудка, и я невольно закрываю глаза. Когда я их открываю, город, меланхолично двигающийся где-то внизу, за стеклом, покрывается множеством мутных пятен.

Кажется, так может продолжаться вечно. Но тот роковой вопрос все не отпускает меня. В минуты отчаяния я сдавленно и измученно повторяю его, и за ним тут же следует давно известный мне ответ. На самом деле он существовал всегда, и давно уже стоял в моих мыслях, словно голое дерево посреди бесплодной равнины, но отчего-то я делал вид, что не слышу его: «Не особенно-то ты ему и нужен. Он ведь не человек. Вы и похожи лишь потому, что прототипом для него мог стать кто угодно».

И потом, в один прекрасный день, когда мне становится особенно больно, я помню, как, застыв на площадке между этажами, где-то между бальными танцами и боями без правил, я дрожащим голосом говорю одному своему другу: «Я не буду скрывать – без него я не могу. Но и потерять себя я не могу. Я не буду подчиняться просто потому, что я прописан целью в чьей-то чертовой программе».
И с тех пор я скитаюсь, не в силах покинуть огромной клетки, лишь с надеждой на быстрое отступление. Я все время оборачиваюсь и прислушиваюсь к чужим шагам – так, что, пожалуй, уже довел себя до паранойи, болезненно концентрируюсь на любом шорохе, хоть и знаю, что ходит он беззвучно. Когда я сажусь в лифт, я каждый раз боюсь, что увижу перед собой тот же пристальный взгляд, и что лифт вообще не доедет до нужного этажа, а зависнет где-то посередине, и стальные руки откроют створки, сминая их края как бумагу. Тогда меня точно ожидает расплата за мое неповиновение, и, прежде чем я смогу сказать какие-то слова, я почувствую разящую боль где-то в районе живота, и следующие мои слова исторгнутся из меня уже с кровью. Если что, больница есть на сто пятидесятом этаже, крематорий – на минус первом. Я не знаю, где он, и чем занимается сейчас, но даже если его голубые глаза разбились, а нежная кожа слезла с губ, обнажая железные протезы, он все равно никогда не остановится. Как и я.

Забираясь под самую крышу, где трудно дышать от высоты, я могу долго сидеть и вслушиваться в то, как ветер заставляет стонать металл, которым устелена крыша, и как стучат по ней упругие капли дождя. Я просто жду, жду, жду – сам не знаю чего – сжимаю руку в кулак и разжимаю ее, замечая еле слышный скрип железных шарниров. Возможно, когда-нибудь я услышу, как из темноты раздастся мое имя, или просто сумерки соткутся в давно знакомый образ, и нетеплые, но нежные пальцы словно тиски сожмут мои запястья, чтобы я не мог двигаться. И даже если за этим последует кровь или боль – мне наплевать.
Дни проходят, темноту дробит свет, а потом снова тонет в ее черных провалах. И я все еще бегу – и навстречу, и восвояси.



Да-да-да, вы угадали, ваш любимый маньяк в лирическом настроении. Но чтоб я еще написал про что-то, кроме чужих мучений, причиной которых являюсь я сам – да ни в жизни!