Сейчас я опять буду обнажать содержимое самых отдаленных уголков своего подсознания, так что тем, кто очень трепетно относится к вопросам «нормальности – ненормальности», обожает трактовки по Фрейду и навешивать грозди изощренных диагнозов – я кагбе сам это все умею, так что попытки открыть мне Америку по теме моих психо-эмоциональных особенностей меня, скорее всего, только улыбнут, но, anyway, feel free to think and tell anything you want.
О причинах мрачного бреда...Сначала чуть-чуть издалека. Уже лет пять я веду преимущественно ночной образ жизни, так что на сегодняшний день моим режимом является сон часов по 7 (при хорошем исходе) где-то с 7 утра до 14.00. Для идеального самочувствия и настроения было бы хорошо сдвинуть такой распорядок часа на два – три назад и, соответственно, ложиться и вставать на пару часов раньше, но по ряду причин это не всегда представляется возможным, поскольку заниматься весьма напряженной учебой и творчеством в количестве выходит только ночью (производительность труда повышается на полсотни процентов), времени же от момента пробуждения до отхода в университет обычно хватает только на «утреннее» чаепитие перед монитором и сборы.
И все бы даже было хорошо, если бы на моем горизонте не всплыла надобность учиться по субботам – с самого утра почти до вечера. В итоге надобность вставать в 7:30 каждую субботу вгоняет меня в полную прострацию. Самый очевидный вариант – один вечер в неделю лечь пораньше – не катит абсолютно, поскольку противоречит привычным ритмам чуть больше, чем полностью( Второй по очевидности вариант – не спать вообще – тоже не канает, поскольку 3 часа непрерывного говорения на английском, а потом еще 3 на испанском и на свежую голову воспринимаются весьма травматически, без сна же под конец третьей пары мозг вообще можно будет сдавать в утиль и все оставшееся время сидеть овощем, радостно разглядывая текстуру стен и трещины в линолеуме – как-то тоже не возбуждает, если честно. Так что каждую ночь с пятницы на субботу я доблестно пытаюсь поспать хотя бы четыре часа. Хотя бы три. Но после бесконечных ворочаний, в очередной раз с тихим матом глядя на экран мобильного, я осознаю, что, даже если предположить, что я вырублюсь одновременно с потуханием дисплея, в распоряжении у меня остаются какие-то жалкие минуты.
Но, как ни странно, даже с моим пессимистическим отношением к этим неудобствам, один объективно занятный момент я в ситуации все же нашел. И он в том, что за эти жалкие несколько минут до пробуждения мне снятся очень яркие сны. Даже не обычный набор каких-то размытых образов, скорее просто нелепых, нежели интересных, а настоящие эпизоды из потусторонней жизни, где даже ощущения обретают особую реалистичность. Если так продолжится и дальше, можно будет даже приделать отдельный тег под эту всю петрушку, а пока что просто хочется записать пережитое по ту сторону тела в последнюю ночь – не знаю… просто потому, что, возможно, когда-нибудь это все будет иметь значение.Щелк! Так бывает, когда кинопленка очень старая. Иногда можно даже увидеть вспышки белого света – словно кто-то хочет прокрасться в самую твою память.
Утро. Оно опускается на город, словно отсыревшее холодное одеяло. Видимо, осень. Серая листва на деревьях тревожно колышется от ветра, роняя капли, – слепое сияние и белый шум. Я вываливаюсь из грязной пасти подъезда в режущий свет и продирающий холод. Черт его знает, зачем... явно опять не доспал, поэтому раздосадован и зол. В горло рвется холод и сырость; пытаюсь заглушить свои мысли табачным дымом. Опять мерзнут кончики пальцев.
К подъезду подъезжает машина, и я понимаю, что это за мной. На глади благородного серого металлика кое-где проступают островки ржавчины. Из машины неспешно вылазит нечто кутающееся в плащ, идет ко мне и становится рядом. Дверь машины открыта, и велюровое водительское сидение сбоку покрывается темной рябью мороси. Видимо, мы не спешим.Сам мрачный бред.Плащ говорит со мной о чем-то, отчего-то довольно колко и неприязненно, но мне все равно. Не знаю, кто он такой – только что-то слышал про то, что он то ли продает, то ли покупает людей, дешевую рабочую силу. Представить себе не могу, зачем я понадобился ему, но даже учитывая известные мне факты его истории, мне все равно. Хочу побыстрее сесть в машину, включить обогреватель на полную и дремать под какое-нибудь тупое радио.
Щелк.
Лязгает еще одна входная дверь, и каменный колодец снова захлопывается. Я не придаю этому особого значения, пока моему взгляду не открывается картина, что мало стыкуется с потрескавшейся окружающей действительностью. Девушка в белом подвенечном платье с букетом невесты кружится под дождем, воздевая руки к слезящейся глазнице неба. Платье, должно быть, когда-то было просто божественным, воздушное и легкое, как зефир, но ныне россыпи жемчуга и мириады кружев кое-где оторвались и пропали, сбились воздушные юбки из перламутрового газа, а весь величественный подол забрызгался подножной слякотью. Это создание, нежное и потерянное, выводит ангелические трели, полубезумно улыбаясь, и, кажется, не замечает ничего, что происходит вокруг. Тонкие пальчики, проглядывающие из потрепанного кружева перчаток, то нежно ласкают увядшие стебли цветов, то тянутся поправить фату, покрытую разводами грязи. Все это смотрится очень болезненно и просто щемяще-трогательно, словно налипшие коросты грязи – это запекшаяся кровь; но в действительности боль живет только внутри, и эти внешние проявления безумия на деле лишь слабая тень истинного страдания – как мимолетное прикосновение осеннего холода, от которого можно в конце концов укрыться.
– Я знаю ее, – говорит человек в плаще, видя мое недоумение. – Она на меня работает, хотя с такими связываться запрещено. Делает самое элементарное. Но у меня большое сердце, и я позволяю ей это. Да и в постели она чертовски хороша. Для такого, как ты понимаешь, мозги не нужны.
Щелк.
Я вздрагиваю.
– Но я действительно добрый человек. Мало того, что благодаря мне она еще не сдохла от голода, скажу больше! Сверх денег, что я ей плачу, я делаю ей подарки. Знаешь, она любит лепить из пластилина. Всякую ерунду, честно говоря. Свадебные кареты, голубей, ангелочков. Радуется, как ребенок. Приятно делать добрые дела, что ни говори.
В тот момент я готов его ударить.
Вдруг начинается настоящий ливень. Девушка продолжает вальсировать, подставляя красивое лицо под серебрящиеся струи. Вода течет по губам и сочится сквозь ровные белые зубы, когда она смеется. Я не вижу ее глаз, но знаю, что она уже далеко отсюда. Возможно там, под натянутой пленкой кожи, скрывающей костяной тайник, под тканями и покровами, пульсирующими клетками и масляными разводами болезни тоже много дождевой воды. Иногда туда падает свет, и вода начинает искриться. Так красиво, что хочется выть от боли.
В тот момент я искренне желаю только одного – причинить ответную боль тому, кто во всем этом виноват…
Сладковатый делириум сна разрывается резким звоном будильника.